Ты умрёшь, но я могу спасти! — сказала цыганка богачу, но тот не хотел верить. А на следующий день…

Ты умрёшь, но я могу спасти! — сказала цыганка богачу, но тот не хотел верить. А на следующий день…

— Ты умрёшь, но я могу спасти, — сказала она, положив холодную, морщинистую ладонь на его руку.
— Ха! Да ты знаешь, кто я? Я — Алексей Рощин. У меня охрана, врачи, страховки, частный самолёт и три виллы. От чего ты меня спасать собралась?

Он бросил ей сотню, не глядя, и уехал, надменно хмыкнув.

Это был обычный день в его графике: переговоры, звонки, спортзал, ужин с очередной моделью. Он давно уже не слышал ничего, кроме звона денег. И ничего не чувствовал, кроме раздражения, когда что-то не шло по плану.

На следующее утро он проснулся от странного звонка. Это была няня. Голос дрожал.
— Маша не проснулась…
Он обомлел.
— Что?! Как не проснулась?!!

Маше было шесть. Его дочь. Его солнце, хоть и редкое, ведь он был с ней — раз в месяц, на пару дней. Но он всё равно считал себя хорошим отцом. Он же её кормил, одевал, покупал ей всё лучшее. У неё была отдельная комната в парижском доме. Полный шкаф игрушек. Планшет. Лошадь.

А теперь… теперь её нет.

Вскрытие не показало ничего. Сердце просто… остановилось. Врачи развели руками. «Такое бывает».
В голове эхом стучало:
Ты умрёшь… но я могу спасти…

Он пил каждый вечер. Потом каждое утро. Потом каждый час. Его виллы опустели. Бизнес пошёл ко дну. Девушки исчезли. Остался только он и этот звон в голове. Маша снилась ему. Она всегда была там — в белом платьице, на карусели, звала его.

Однажды он собрал все оставшиеся силы, нашёл ту цыганку на рынке. Она сидела там же, спокойно, как будто знала, что он придёт.
— Ты сказала… — его голос дрожал, — что можешь спасти…
— Могла, — ответила она мягко. — Но ты не захотел слушать.
— Но как?! — он упал на колени. — Что бы ты сделала?
— Я бы сказала: срочно к девочке. Я чувствовала тень над ней.
— Почему ты не сказала прямо?!
— Я сказала. Но ты слышал только себя.

Она молча достала из-за пазухи старую, потрёпанную куклу. Он узнал её — Маша держала её на одной из немногих фотографий, которые он когда-то бегло просмотрел.
— Она просила передать тебе, — цыганка протянула куклу. — Говорила: если он поймёт — он изменится… а если нет — мне будет грустно.

Он забрал куклу дрожащими руками. Запах Маши вдруг наполнил воздух — клубничное мыло, ванильный шампунь, её смех… Слёзы душили его.
Он не мог изменить прошлое.
Но впервые за много лет он захотел изменить себя.

Он вернулся домой — в тот самый, где Маша появлялась раз в месяц, в её «парижскую комнату», которую она толком и не помнила. Он впервые открыл шкаф, увидел аккуратно сложенные платья, ни разу не надетые, игрушки в упаковке. Всё было новым. И всё было пустым.

Он сел на пол с этой куклой в руках, и впервые в жизни закричал. Без гордости, без маски, без страха. Как мужчина, который понял: деньги не спасают, если ты не рядом.

На следующий день он продал одну из вилл. Потом вторую.

Деньги пошли в детский хоспис — туда, где маленькие дети ждали родителей, которые никогда не придут. Он сам стал туда приезжать. Сначала просто смотрел издалека, не решаясь войти. Потом пришёл с куклой Маши. И одна девочка — Лиза, 5 лет, без волос после химиотерапии — сказала:

— А у вашей куклы есть имя?
Он выдавил:
— Маша.
— А можно мне поиграть с ней?

Он отдал куклу.
И в тот же вечер впервые за долгое время заснул спокойно. Ему снова снилась Маша. Но теперь она не звала, не плакала. Она улыбалась. Махала рукой.

Он стал приходить туда каждый день. Стал рассказывать сказки, которые сам придумывал. Варил детям суп. Читал книги. Стал «дядей Алёшей» — не миллиардером, а просто человеком, которого ждали.

Однажды к нему подошла та же цыганка. Села рядом. Молчала. Он посмотрел на неё и тихо сказал:
— Я не спас Машу…
— Нет, — она улыбнулась. — Но ты спас себя. И теперь — других. Это тоже магия.

Он не ответил. Только тихо кивнул.
А на следующий день, к его удивлению, ему в кармане пиджака кто-то положил рисунок. Детский. На нём он, девочка с куклой, и надпись корявым почерком:
«Ты спас меня, дядя Алёша.»

Прошло три года.
Алёша стал совсем другим. Его руки больше не тряслись от алкоголя, его голос снова стал твёрдым — не как у бизнесмена, а как у человека, который живёт не ради себя.

В детском центре теперь был новый корпус — названный в честь Маши. Там висела её фотография, простая, без золота и рамок. Девочка с лёгкой улыбкой и взглядом, полным жизни.

Он проводил в центре всё своё время. Он знал дни рождения детей. Он держал их за руки, когда им было страшно. Он был рядом, когда родителям не хватало сил.
Он стал тем, кем когда-то не был для собственной дочери.
И она как будто простила его за это.

Иногда он по-прежнему видел её во сне. Маша теперь была постарше. Она стояла в поле, босиком, с венком из ромашек. Она смотрела на него без печали.
— Папа, ты молодец, — говорила она. — Я тебя люблю.
И тогда он просыпался в слезах. Но это уже были другие слёзы. Не из боли. А из света.

Однажды весной к детскому центру подошла женщина в цветастом платке. Он узнал её сразу.
— Помнишь, ты сказал, что можешь спасти…
Она кивнула.
— И ты сам это сделал.

Она протянула ему маленький мешочек с сухими цветами.
— Это от неё. Она попросила передать, когда ты будешь готов отпустить.

Он зажал мешочек в ладони, вдохнул — и почувствовал запах детства. Клубника, ромашки, ваниль…
Он вышел на поле за городом. Там, где они с Машей когда-то гуляли один-единственный раз.
Открыл мешочек.
И, не сказав ни слова, развеял лепестки над землёй.

Ветер подхватил их — и унёс в небо.
А он стоял, смотрел, как они исчезают в лучах заходящего солнца.
И тихо, едва слышно прошептал:

— Спасибо, дочка.