«Рожай в канаве! Мать выгнала беременную дочь из дома. Через 5 лет они встретились в доме престарелых

«Рожай в канаве! Мать выгнала беременную дочь из дома. Через 5 лет они встретились в доме престарелых

Рожай в канаве

— Рожай в канаве, если такая умная! — закричала Лариса, хлопая дверью.
В подъезде эхом разнеслись её слова.
Беременная на шестом месяце, Аня стояла босиком на бетонном полу, с рюкзаком и курткой в руках. Март. Мокрый снег под ногами. И вдруг — тишина. Дом, где она жила 20 лет, закрылся для неё навсегда.

Мать не простила. Ни того, что дочь скрыла беременность, ни того, что отец ребёнка бросил её. Лариса считала себя строгой, но справедливой. Только справедливость её была — как холодный нож.

Аня скиталась. Приютили на пару месяцев знакомые, потом — приют для беременных. Роды начались неожиданно, прямо на скамейке у больницы, на рассвете. Она держалась из последних сил. Плакала. Просила прощения — сама не знала у кого. В небе медленно светлело.

Сына она назвала Тимофеем. Тимошка рос тихим и светлым мальчиком. Аня мыла полы, носила газеты, потом устроилась санитаркой. Училась по ночам. Жила — в каждую минуту, за двоих.

Прошло пять лет. Тимошка пошёл в садик. Аня поступила в колледж на медсестру. В какой-то момент она даже почувствовала себя счастливой. Пусть уставшей — но настоящей.

Однажды ей предложили подработку — временно в доме престарелых. Трудно, душно, пахнет лекарствами и тоской. Она почти отказалась, но денег не хватало.
— У нас новая, — буркнула коллега, кивая в сторону палаты. — Страшная женщина. Всех гоняет.

Аня вошла.
Мама.
Худющая. Седая. В глазах — не огонь, а пепел.
Они встретились взглядами.
Время остановилось.

— Я тебе сказала… — начала Лариса и вдруг осеклась.
Она смотрела в лицо своей дочери — уставшее, с синяками под глазами, но тёплое.
— Мам, — спокойно сказала Аня. — Ты поела сегодня?
— Нет… — прошептала Лариса. — Ты… ты же…

Аня накрыла её пледом.
— Завтра принесу апельсины. Тимошка их сам выбирал.
— Ты простила?
— Я просто живу, мама. Я не могу тащить твои камни. У меня свой свет теперь. И ты в нём тоже есть.

Слёзы скатились по щекам Ларисы.
— Я была плохой. Прости меня, Аня.
— Уже.

Они сидели молча. Старуха держала дочь за руку — как когда-то, когда та была ещё маленькой и боялась темноты.
Теперь темнота ушла. Навсегда.

С тех пор Аня приходила каждый день. Не как санитарка — как дочь. Она читала матери вслух, приносила фрукты, даже научила играть в шахматы. Лариса впервые за много лет смеялась — негромко, как будто училась заново.

Но в ней всё ещё жил страх. Страх, что всё это — не по-настоящему. Что дочь устанет, отвернётся, как когда-то она сама.

Однажды вечером, когда за окном валил тихий снег, Лариса осторожно заговорила:

— А он… отец Тимофея… он вас не искал?

Аня покачала головой:
— Нет. И слава Богу. Он был уроком. Без него я бы не стала собой.

— Ты сильная, Анька… — прошептала Лариса и опустила глаза. — А я слабая оказалась. Я ведь не тебя тогда выгнала — я свою боль выгнала. Я боялась, что ты сломаешься, и в это же время хотела, чтоб ты выжила. Бред, да?

Аня взяла её за руку:
— Нет, не бред. Я много чего думала за эти годы. Хотела стереть тебя из памяти. Но потом Тимошка спросил: «А у меня бабушка есть?» — и я не смогла. Внутри ещё что-то жило.

Лариса вдруг заплакала. Не истерично — тихо, как старый дождь на крыше.
— Я так боялась тебя потерять…
— А ты потеряла. Но потом снова нашла.

Прошло ещё несколько месяцев. В палате стало уютнее: на стене появился рисунок Тимошки — солнце, мама и бабушка. Каждую субботу он приходил с Аней, садился на кровать и рассказывал бабушке, как он стал драконом в утреннике, как у него выпал зуб, и как мама испекла пирог, который «почти как в садике, но лучше».

Лариса смеялась и гладила его по голове.
Иногда она плакала — но теперь не от боли, а от жизни, которую, казалось бы, она уже не заслуживала.

В один из вечеров, Аня задержалась у двери.
— Мам… я нашла тебе комнату. Не здесь. В пансионате, где тепло и зелёный сад. Там хорошо. Переедешь?

Лариса смотрела в глаза дочери.
— А ты приедешь туда?

— Я всегда рядом. Я больше не уйду.
Лариса кивнула.
— Тогда поехали. У меня ведь теперь семья.

Весна пришла рано. Пансионат стоял на краю леса — в окнах пели птицы, пахло сосной и чем-то свежим, как будто жизнь только начиналась.

Лариса сидела в плетёном кресле у окна. Рядом — термос с чаем, плед на ногах и рисунок Тимофея, прикреплённый к стене. Там теперь были трое: он, мама и бабушка. Все улыбаются. Над ними солнце с лучами, как пальцы — тёплые и живые.

Аня приезжала почти каждый день. Иногда оставалась на ночь, приносила книги, рассказывала новости, сидела в тишине. И Лариса уже не спрашивала — простила ли она её. Ответ был в этих взглядах, в чае с лимоном, в том, как Аня поправляла подушку, не торопясь.

Тимофей подрос. Ему было шесть. И в один из весенних дней он сам попросился остаться у бабушки на выходные. Они играли в лото, ели клубнику с молоком и смотрели мультики.
— Бабушка, а ты всегда будешь с нами?
Она прижала его к себе.
— Пока ты меня любишь — я есть.

А в июне Лариса не проснулась.
Спокойно, без боли. С улыбкой. На тумбочке — фотография Ани и Тимофея, тёплая шаль и записка на клочке бумаги: «Спасибо за второй шанс. Я всё поняла. Люблю вас навсегда.»

На похоронах было немного людей. Но Аня держала сына за руку и не плакала. Просто смотрела в небо.
— Мам… теперь ты — где-то там. Но я точно знаю: ты всё слышишь.

Тимофей подошёл к могиле, достал из кармана рисунок и положил на землю.
— Тут теперь четверо, бабушка. Потому что у тебя теперь тоже солнце.
Он улыбнулся.

И где-то очень высоко, в утреннем небе, как будто что-то светлое кивнуло в ответ.