Какой срам! Деревенская свекровь выкинула всё бельё невестки и выдала свои трусы. А через месяц…

Какой срам! Деревенская свекровь выкинула всё бельё невестки и выдала свои трусы. А через месяц…

– Ты это надевать собралась? – старуха, поджав губы, тыкнула пальцем в кружевные трусики. – Тут не кабак, а дом. Уважай себя. Да и стирка у нас – вручную, не как у вас в городе.

Аня, растерянная, смотрела на пустую полку, где ещё вчера лежало её аккуратно сложенное бельё. Исчезло всё – и новое, и старое. А на его месте – сложенные стопкой старые, застиранные, с резинками, врезающимися в бёдра.

– Мама Ивановна, ну это же моё бельё… – прошептала она, не зная, плакать или смеяться.

– Невестка, – отрезала свекровь. – В моём доме сраму не будет. Нечего тут своими кружевачками мужика соблазнять. Иван у меня – не за это тебя брал.

Слёзы подкатывали к горлу. Аня не скандалила. Она не умела. Переехала к мужу в деревню, чтобы быть ближе к его работе и сэкономить на съёмной квартире. Городская, с высшим образованием, с мягким характером. Наивно верила, что любовь всё выдержит.

Месяц она стирала чужое бельё, носила то, что давала свекровь. Её собственные вещи с концами исчезли. Муж отшучивался: «Ну мамка у меня, конечно… Но ты не обращай внимания. Она просто старой закалки.» А сам даже не попытался вмешаться.

Каждую ночь Аня плакала в подушку, вспоминая свою уютную однушку, где была хозяйкой, где никто не лез в ящики и не давал ей «свои трусы». В деревне казалось – даже воздух пропитан обидой.

Через месяц она тихо собрала свои вещи – немного, в один чемодан. Оставила записку:
«Я не для кружева. Я – для любви. Ты не защитил.»

Когда Иван в панике примчался в город, она уже сняла квартиру и устроилась на работу. Не упрекала, не кричала. Только глаза были пустыми.

– Прости, – прошептал он. – Я думал, всё уладится.

– А я думала, ты – мой дом, – ответила она. – Но ты оказался чьей-то чужой спальней с чужим бельём.

Прошло время. Он вернулся в деревню. Она осталась в городе. Больше они не говорили. Но каждый раз, проходя мимо магазина с красивым женским бельём, Аня улыбалась – не из гордости, а потому что нашла себя. Без срама. Без чужих трусов. Без тех, кто молчит, когда нужно защищать.

Прошёл год.

Аня сидела в маленьком кафе в центре города, листала папку с чертежами — устроилась дизайнером интерьеров, её ценили, звали по имени-отчеству. За соседним столиком молодой папа кормил дочку мороженым. Та хохотала, пачкаясь до ушей.

Аня улыбнулась. Где-то глубоко щемнуло — может, и у неё когда-нибудь…

Тут зазвонил телефон.

— Алло, Аня? — голос был чужим, но с оттенком боли.

— Да?

— Это… мама Вани. Иван попал в аварию. Не успел затормозить… Прости, что звоню. Он твой номер так и не удалил. У него в телефоне — ты под сердечком записана.

Тишина.

Потом она выдохнула:

— Я приеду.

Она вернулась в ту деревню на один день. Он лежал в палате — жив, с перебинтованной рукой, исхудавший. Улыбнулся, как мальчик.

— Аня… Прости. Я всё понял тогда. Но поздно.

Она взяла его за руку — легко, без упрёка.

— Ты не поздно понял. Просто не тогда, когда я ещё ждала.

На прощание она оставила ему коробку. Маленькую, изящную.

Когда он открыл — внутри лежали её кружевные трусики. Те самые.

С запиской:

«Теперь ты знаешь, в чём был настоящий срам.»

И под этим — ещё одна строчка, написанная другим почерком. Детским:

«Мама, я люблю тебя.»

Письмо вложила её дочка — та самая, что родилась через девять месяцев после того, как Аня ушла. Иван так и не знал.